Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

Тропинка послушно стелется под ноги, деревья расступаются, такие услужливые и злорадные. Лес смыкается за нашими спинами, жадно вглядываясь невидимыми глазами. Лес голоден. Когда-то близящийся Йоль значил смерть для красивой девственницы, которую в морозную ночь оставляли в лесу обнаженной под деревом, увешанным внутренностями животных. Или не только животных. Потом цена года спокойной и сытой жизни снизилась, и уже идущая рядом со мной девочка вряд ли знает, что означают украшения йольского дерева. А потом и вовсе… Служители Единого скоры на расправу, и все реже простой люд оставляет на пнях у опушки хлеб и сыр, все реже расщелину старого дерева в середине леса втихомолку окропляют молоком и медом. Люди забыли, что лес все еще жив и неутоленный голод лишь растет. Но сегодня я буду с ним честен.

Мы останавливаемся на крошечной полянке, безупречно круглой и роскошно окаймленной заснеженными деревьями. Взошедшая луна заливает их светом, и серебро мешается с хрусталем, превращая лес в сказочный сон. Очень холодный и страшный сон. Девочка рядом со мной доверчиво улыбается, и я беру ее за руки, согревая холодные ладошки.

— Счастье, — говорю негромко, глядя в омуты зрачков. — Вечная юность и счастье на всю жизнь — если хочешь. Потому что ты прекрасна и должна остаться такой навсегда.

Она кивает. Разве не известно любой деревенской дурочке, что Дивный народ из холмов с радостью берет в жены красивых невинных девушек? Уводит их в свои холмы, дарит любовь и вечную юность… Но я лишь выполню то, что обещал.

Покоряясь настойчивой ласке моих рук, она прижимается, запрокидывает лицо, раскрывает губы навстречу моим сначала робко, потом все увереннее. И в самом деле красивая. Неужели даже не обручена? Может, в этом году на Бельтайн она бы ушла в лес со своим женихом. Может, даже именно на эту поляну. Не только от крови растет трава, любовь тоже годится.

— Ты самая прекрасная, — шепчу я восхищенно, и ни капли не лгу. — Чудесная моя… Милая девочка…

Бедная славная глупышка. Даже не помнит, что сидхе, для того чтобы увести в холмы, должен знать имя. Я играю честно, я его не спросил. Она могла уйти, иначе какой смысл в игре? Но мотылек не может не лететь на огонь.

Расстегнув пряжку, я роняю плащ на снег. С изнанки он подбит тонкой мягкой овчиной, для полукровки этого вполне достаточно, а вот человек замерз бы. Лес вокруг замирает в нетерпеливом ожидании, когда мои пальцы ложатся на воротник ее плаща, заколотый большой медной булавкой. Шелестя, тот мягко опадает на мой — сверху. Под плащом у нее широкая юбка из такой же коричневой шерсти, темная кофта… И даже сорочка из тонкой светлой ткани, надо же. Похоже, девочка далеко не из бедной семьи. Что же ее в лес одну пустили? Как глупо…

Она стоит передо мной, скинув сапожки в снег рядом, узкие ступни вдавили ткань плащей в снег. Острые грудки натянули ткань сорочки, и хорошо видно крупные торчащие соски. Не до конца обманутое тело чувствует холод, но в глазах — пьяное жаркое лето, и я улыбаюсь, шагая к ней на плащ, притягивая к себе. Шепчу ласково:

— Ты моя. Страха нет, боли нет, смерти нет. Только ты и я. И счастье — видишь его? Чувствуешь?

Она кивает. Очень серьезно и решительно. И лето вокруг расцветает, изливаясь из ее глаз и сердца хмельным сладким жаром, согревая нас и почти опаляя. Гламор не всесилен, он может лишь поймать то, что существует и так. Поймать и усилить, создав картину из одного мазка, платье из ниточки и пиршественный стол из кусочка еды. Жара в этой девочке столько, что вполне хватает создать наш личный уголок Волшебной страны из одного сидхе-полукровки.

Мы опускаемся на плащ, и тот становится лугом, чья трава зеленее и мягче самого роскошного бархата. Ледяная стынь вокруг плавится и тает, смертельный блеск инея раскрашен в бело-розовые облака цветущего сада, пахнущего настолько слаще настоящего, что я невольно морщусь от приторности. Но это не мое воплощенное счастье, и я терплю.

— Люблю, — шепчет она отчаянно, вглядываясь в мое лицо. — Люблю, слышишь? Теперь всегда? Всегда вместе?

— Всегда, — обещаю я, гладя нежные округлые плечики, целуя розовые ягоды сосков, такие же приторно-сладкие, как и все вокруг.

Спускаюсь поцелуями по горячему животику, слыша приглушенные вздохи, дыша горячим запахом юности и желания. Она испуганно зажимает себе рот ладошкой — невежественное дитя, искушенное в любви меньше, чем мотылек, который хотя бы не умеет стыдиться.

— Всегда, — повторяю для нее, ложась рядом, лаская руки, спину и стройные бедра. — Девочка моя. Ты всегда будешь моей — и ничьей больше.

Лгать без лжи для сидхе естественно, как дышать, даже меня на это всегда хватало. Здесь, под лучами солнца, такого же фальшивого, как золото сидхе, ее глаза уже не черные, а карие, с крошечными золотистыми искрами. Хотел бы я, чтоб на месте этой человеческой малышки была Вереск? И да, и нет.

А потом мысли о Вереск плавятся в чистом и простом удовольствии, таком же чистом и простом, как эта девочка. Где-то далеко осталось ледяное безмолвие и холодная синь, лес, как палач, прикрывшийся маской, жадно впитывает редкостное удовольствие. И я щедро отдаю все, что могу: жар страсти, тепло жизни, источаемую слиянием плоти силу.

И когда горячее тело подо мной напрягается первым, неожиданным для нее самой, никогда не знаемым еще всплеском телесной радости, я делю его на двоих, изливаясь в тугое, жаркое и сладкое.

— Да, девочка моя, — шепчу в изнеможении, — да…

Колышется и плывет над нами жаркое марево ее страсти и мечты, тает на фальшивом солнце медовый замок Волшебной страны из детских сказок. И я почти верю, что на этот раз все обойдется. Она действительно сильна, в ней, возможно, даже есть частица крови сидхе, так легко ее душа играет с гламором, выливая из него образы по своей форме. Я почти верю…

Холод. Боль. Страх? Нет, страх я гашу, как и всплеск боли. Шиплю сквозь зубы, но гашу, снова кутая ее гламором. Склоняюсь ближе, обнимая, заглядывая в проснувшиеся удивленные глаза, и шепчу:

— Я ведь не соврал? Ты счастлива.

Она кивает, улыбаясь застенчиво, радостно, и я любуюсь этой улыбкой, как редчайшей драгоценностью, терпя раскаленные спазмы. Глажу ее щеку, запускаю пальцы в расплетенную косу, обнимаю сильнее, жарче… Удобнее. Резкий рывок. Короткий тихий хруст. Темно-карие влажные глаза бессмысленно смотрят в черноту зимнего неба. Вот и все.

Расплата приходит сразу. Выгибаясь и царапая ногтями плащ, я бьюсь на нем, задыхаясь, хватая ртом воздух. От основания черепа по позвоночнику летит раскаленная волна, заполняя все тело до кончиков пальцев, до мельчайшей частички. А потом опускается тьма. Бездонная, неизмеримая пустота, где нет ничего, и лишь я — столь же неизмеримо крохотная искорка — лечу сквозь эту пустоту, теряя в ней себя…

И снова — лес. Только уже и холода нет, напротив, с меня градом льет пот. Ты болван, Керен, немыслимый болван! Неужели нельзя было найти для эксперимента место получше?

Натягивая заледеневшие вещи, я болезненно усмехаюсь, встаю, слегка пошатываясь, устало гляжу вниз. На двух плащах: темно-зеленом и коричневом, жемчужно светится мой прекрасный мотылек. Вечно юный и навсегда прекрасный. В моей памяти — так уж точно. Немного поколебавшись, я осторожно вытаскиваю снизу свой плащ. Оставить не жалко, но к чему? И так любому понятно, что здесь произошло. Обнаженное тело, чуть испачканные кровью бедра. Глаза девочки смотрят в ночь, в ту самую бездну, что в очередной раз изрыгнула меня обратно.